Михаил Панин

ПЬЯНАЯ ВИШНЯ

Рассказ моего приятеля

Когда я учился в индустриальном институте, меня однажды позвала в гости жена доцента Козловского. Сам доцент был в командировке, и я не видел причин отказать жене доцента.
Я надел свою лучшую пару - чистые майку и трусы... Все остальное у меня было без пары. Одни брюки, один пиджак, правда импортный, в яблоках. Я выиграл его в преферанс у сына начальника I отдела крупнейшего в Европе ракетного завода. В целях конспирации завод считался "автозаводом", на праздничных демонстрациях впереди колонны трудящихся ехали грузовики непонятной марки, с трибун бодро покрикивали: "Слава советским автостроителям!" В ответ тоже кричали "слава", "ура". И тоже бодро. Будто строители не знали, что они на самом деле строят. Зато мы знали это, можно сказать, из первых рук. Сын начальника I отдела приносил из дома американский журнал с фотографиями "автозавода", где и было подробно написано, что это крупнейший в Европе ракетный завод. На лекциях по истории КПСС мы с интересом рассматривали журнал, удивляясь, откуда они, сволочи, все знают, несмотря на I отдел. А наш товарищ расцветал от гордости, прекрасно понимая, какое удовольствие он доставляет нам, приобщая к тайнам государства. Кроме того, в буржуазном издании попадалась и обнаженная натура.
Сын начальника I отдела приходил к нам в общежитие играть в карты, и мы у него иногда выигрывали что-нибудь импортное. В тот раз, кроме пиджака, мой сосед по комнате, с которым мы играли "на лапу", выиграл у него и шелковую рубаху с фирменным знаком. А чтобы сыну богатых родителей было в чем доехать домой, я отдал ему свой пиджак, без яблок, но вполне приличный и тоже дорогую для меня вещь.
Этот пиджак справила мне моя мамаша, когда я с аттестатом зрелости и новеньким паспортом в кармане уходил из своей родной Гайворонки, что в Запорожской области, в большую жизнь. Которая теперь, можно сказать, и позади... В подкладку пиджака мать зашила триста рублей (старыми) - уходил я из села в 1958 году. И это было последнее, чем она могла мне помочь. В письме, полученном вскоре из дома, мать писала: "Бедное мое дитя, не знаю, как ты там, хотела послать тебе немного денег, да где взять. Колька (мой брат) тоже выправил паспорт и уехал на целину, будь она неладна, а мне колхоз отрезал половину огорода..."
Так что, когда я надевал чужой пиджак, выигранный в карты, совесть не мучила меня.
В городе я устроился в котельный цех паровозоремонтного завода, получил лимитную прописку, койку в общежитии, 900 рублей в месяц (директор нашей школы в Гайворонке получал тысячу) и жизнью был доволен. С первой получки послал матери 200 рублей, потом собирался послать еще, да все как-то не получалось.
Я проработал молотобойцем два года, и пришла пора идти мне в Красную Армию... В армию не хотелось. И я попробовал поступить в индустриальный институт, благо с двухгодичным рабочим стажем принимали тогда вне конкурса. Попытка, думаю, не пытка. Сдал все на тройки, только по немецкому получил четверку. Сам не знаю, за что мне ее поставили, так как помнил только "хенде хох" и "нихт ферштеен", - преподавал немецкий у нас в школе Федя Золотко, он четыре года прослужил в Германии. Но, как потом оказалось, служил Федя не в Германии, а в Саратовской области, в городе Маркс или Энгельс.
Когда я увидел свою фамилию в списках принятых, не поверил глазам. Но потом думаю, что ж, так и должно быть в государстве рабочих и крестьян. Я написал домой письмо:
"Дорогая мама! Я теперь студент, буду получать высшее образование, как дети нашего директора школы и председателя колхоза. Не удивляйтесь, но, может быть, со временем стану министром или по крайней мере секретарем обкома. Тут говорят, сам Леонид Ильич Брежнев в свое время заканчивал наш институт. Не беспокойтесь обо мне. Получаю стипендию 395 рублей 50 копеек как будущий металлург - на других специальностях платят меньше почти в два раза. На харчи хватает, а на одLжу я всегда заработаю. Мы тут на сортировочной вагоны разгружаем, с мукой и с сахаром, 5-6 килограммов и в общагу принесешь. Но лучше всего платят за известь и за уголь, только грязно очень, но мы работаем в одних трусах. А еще я лучше всех в институте бегаю стометровку, меня посылают на соревнования и дают талоны на обед: первое, второе, стакан сметаны и компот из сухофруктов. Как-нибудь проживу..."
Кстати, кажется, Леонид Ильич и в самом деле закончил наш ликбез, и институт какое-то время носил это гордое имя.
Да, значит, пиджак в яблоках... Пиджак, как я уже сказал, был хороший. Носки пришлось подштопать. Вернее, один носок. Дырка на другом была слишком большая, и я подвернул носок до отказа вниз, чтобы дефект был на подошве, и если не сильно присматриваться и не задирать ноги... Но вот за что я был совершенно спокоен - это туфли. Туфли у меня были на втором курсе замечательные, чехословацкие остроносики по последней моде тех годов, и я только что набил на каблуки стальные подковки, чтобы каблуки не стирались, а шаг был уверенней и звонче.
Я вымыл ноги... На всякий случай. Подождал, когда стемнеет, и пошел. К жене доцента. Жена доцента была как раз та самая благодетельница, которая поставила мне на вступительных экзаменах единственную четверку. Потом она вела у нас в группе немецкий язык, и я, как видите, стал делать успехи.
"Профессорский дом", где жили и доценты, был в двух шагах от нашего общежития, через дорогу. И мы, студенческая иногородняя голытьба, большей частью деревня, привлеченная в металлургию хорошими заработками (по слухам) и доступностью вуза, глядя из окон общаги на зажиточную жизнь наших научных пастырей, на машины и нарядных дам, не осуждали и не завидовали, а наоборот - "профессорский дом" вдохновлял нас. Мы видели в нем, как в зеркале, свое дипломированное будущее. Изредка кто-нибудь ушлый из общаги женился на какой-нибудь прыщавой, мужеподобной дочери профессора или доцента, собирал шмотки и переселялся в другой мир - с трехразовым питанием, постоянной пропиской, телевизором, машиной... "Приймак" терял на время интерес к преферансу и начинал ходить с супругой в театр оперетты. Помнится, там шли без конца героические "Трембита" и "Свадьба в Малиновке". "Вашу руку, фрау мадам, я вам совет полезный дам..."
Потом именно эти смельчаки, приобретя вкус к жизни и родственные связи в деловом мире, становились директорами заводов, замминистрами и секретарями горкомов и обкомов. В анкетах стояло "из рабочих", "из крестьян", а не "зять профессора или директора Запорожстали". И кто знает, познакомься я с дочкой профессора Зеньковича...
Но меня позвала жена доцента. Или сама судьба. И я проработал после окончания института 26 лет в литейном цехе старшим мастером, не сдвинувшись вверх по служебной лестнице ни на шаг. Зато я выйду на пенсию в 50 лет, уже скоро, у каждого свои привилегии. И буду копаться на своем садовом участке. Спокойно. Ибо в этом очередном катаклизме истории я ничего не потерял и, кажется, ничего не приобрету, кроме головной боли,- я никак не могу понять: ведь только что все - все! - кричали на демонстрациях "Слава КПСС", а теперь - наоборот, и тоже все...
А один мой однокашник, секретарь горкома, когда запретили партию, прыгнул с балкона десятого этажа. Посмотрел по телевизору какой-то митинг, в кругу семьи, и перевалил через перила. Потом об этом три дня оживленно писали все газеты. Жаль, хороший когда-то был парень, сын слесаря с того самого секретного "автозавода". Он верил в государство рабочих и крестьян, в "оттепель", а потом в "ускорение", как верили до него в монархию или в буддизм, а теперь будут верить в рынок. И не его вина, что дорога, которая выбрала его (это ерунда, что мы их выбираем!), оказалась такой же напрасной, как и все дороги. Не напрасна только пыль над шляхом. Когда она оседает, прибитая дождем, какое-то время легко дышать. И не напрасен ветер, верша этот круговорот.
Итак, я подождал, когда стемнеет, - так мне было строго-настрого приказано, - перелез через ограду в сад "профессорского дома", чтобы не встретить в воротах какого-нибудь знакомого человека, простучал подковами по лестнице на второй этаж и прямиком вошел в приоткрытую заранее дверь, где меня, как я уже сказал, ждала судьба. Она стояла за дверями и, когда я прошмыгнул мимо, тотчас захлопнула дверь, прижав ее спиной. Постояла, прислушиваясь, и кивнула мне - разувайся...
До этого у нас с женой доцента были, как и полагается между преподавателем и студентом, чисто официальные отношения. Ну, не совсем чисто... Мы, будущие министры и секретари обкомов, как проклятые зубрили проклятые "тысячи", чтобы потом, когда придет пора встречаться за границей на высшем уровне, мы выглядели вполне культурными представителями нашей Родины. Народ был в основном из армии, с заводов и шахт, иным уже за тридцать. Странно, но не математика и физика, а именно иностранный язык да еще, пожалуй, история КПСС давались нам тяжелее всего. Что-то у этих предметов было общее. Мы потели над каким-нибудь текстом из газеты "Нойес Дойчлянд": "Я работаю на социалистическом предприятии... Майне фамилие живет в отдельной квартире", а жена доцента в прозрачном крепдешиновом (или крепжоржетовом?) платье прохаживалась упругой походкой между рядами парт, чтобы мы не списывали, и, когда оказывалась рядом со мной, мне очень хотелось ее потрогать. Подняв глаза от газеты, я задумчиво смотрел на нее, а она, вполне безразлично,- на меня. Иногда, словно уловив ход моей мысли, она говорила: "И о чем же вы так напряженно думаете, молодой человек?" (Было ей на вид лет тридцать с гаком.) Я, конечно, не мог ей сказать, о чем я думал, когда она душистым облаком наплывала на меня, я скромно молчал, потупив взгляд, зато кто-нибудь из бывших сталеваров или шахтеров обязательно вздыхал и говорил: "Эх, Галина Арсентьевна, Галина Арсентьевна! Мы все думаем только об одном: как хорошо быть доцентом". На что жена доцента, как бы отшатнувшись от такой почти неприкрытой дерзости, едва заметно усмехалась, снисходительно и царственно. "Какие пошляки! Какие пошляки!" - говорила она и весьма чувствительно шлепала кого-нибудь свернутой в трубку газетой "Нойес Дойчлянд". Почему-то чаще других - меня. Хотя я ничего такого себе не позволял.
Потом она как-то оставила меня "после уроков" - я плохо перевел какую-то статью, и она вызвалась мне помочь. Мы сидели в пустой аудитории, я тупо водил пальцем по тексту, а она, давя в меня крутым боком и обдавая жаром тела, отделенного от меня одним крепдешином, читала по-немецки какую-то чепуху вроде: "Германская Демократическая Республика - первое в истории государство рабочих и крестьян на немецкой земле..." Затем, вскинув брови, восклицала: "Да где же ты пальцем водишь?!" И, глядя на меня сбоку, начинала допытываться, о чем все-таки я так упорно думаю.
Мне стукнуло двадцать лет, и пора было кому-нибудь отдаться в приличные руки. До этого я знал только девиц с вокзала и из общежития табачной фабрики. Слава богу, хоть СПИДа не было в наши застойные времена. С интеллигентной дамой я имел дело в первый раз. А что, думаю...
И после нескольких бурных обжиманий по углам мы с ней и договорились о встрече: "Если попадется кто на лестнице или в коридоре, скажешь, что к профессору Зеньковичу идешь, сдавать хвост..." Она уже была со мной на "ты", а профессор Зенькович по непонятной прихоти любил принимать зачеты дома и гонял студиозусов по десять раз. Все было предусмотрено.
И вот сижу это, значит, я на мягком диване, курю "Шипку" и пепел в хрустальную пепельницу стряхиваю. "Смотри на пол не урони!" - это жена доцента мне, с улыбкой. Она чуть суетится, даже нервничает, накрывая на стол,- первое, второе, третье... Ведь меня позвали в гости, чтобы подкормить, бедного студента. Из чисто благотворительных побуждений. Ну и пока стол, покрытый нарядной скатертью, накрывался тарелками, тарелочками, вазами с фруктами, пока жена доцента бегала с кухни в "залу", из "залы" - в кухню, я курил и солидно оглядывал помещение, где жили ученые супруги. Ничего гнездышко... Все в коврах. Ботинки, как я уже сказал, мне предложили снять в прихожей, и теперь я рад был, что предусмотрительно вымыл ноги и зашил носок. Сидел культурно, нога на ногу, как доцент на экзаменах. Но, что греха таить, малость побаивался. А вдруг, думаю, кто-нибудь придет? Нет, не доцент. Тут, надо думать, все высчитано и предусмотрено, как говорят преферансисты, до последнего виста. Доцент исключается. Ну, а если просто знакомые или соседи, какой-нибудь профессор заглянет, за солью...
Жена доцента, бегая туда-сюда, на кухню - с кухни, заканчивая наводить бал, видно, тоже думала на ту же тему. Оттого и нервничала, как я понял. Наконец управилась. Сняла передник с кружевами. И выдернула из розетки вилку телефона. Метнулась в спальню - и там выдернула. Дело серьезное, думаю, живым меня отсюда не выпустят. "Если кто позвонит, - кивнула на дверь, - нас нет дома! Понял? Нас не было и нет! Гуляем! - И повела царственно рукой: - Прошу пана..."
А надо сказать, что хотя мы с женой доцента уже и обнимались, так сказать, на нейтральной территории, я уже и за пазуху к ней лазил, пардон, но тут, на ее с доцентом площади, я несколько оробел. Да и она не делала поползновений прижать меня к груди. Что-то нам такое мешало. Весьма возможно - портрет доцента в рамке, висевший на стене. Доцент на том портрете, на фоне близких гор, в штормовке и вязаной шапочке, раскуривал трубку, подставив фотографу свое мужественное интеллигентное лицо. Он читал у нас на потоке сопромат, и я, признаться, отработав в литейном цехе 26 лет, так и не понял, зачем он нам его читал. Для общего развития? Но для общего развития нам преподавали историю КПСС, атеизм, диамат. Не много ли - для общего? Впрочем, еще один мои товарищ стал завотделом обкома партии по общим вопросам.
Я сел за стол. Жена доцента, с умопомрачительным декольте, села напротив. И так стеснительно ладонью прикрывается, будто у нее, кроме "декольте", больше нечего надеть. Я, можно сказать, босиком сижу, а она - на вот такенных шпильках. Говорит: "Потом танцевать будем, у меня есть хорошие пластинки".
А на столе, как я уже сказал, первое, второе, третье... Сбился считать. Я говорю: "Мне неудобно..." Она говорит: "Нет, нет! Это всL ты должен съесть. Никаких разговоров! Что я, не знаю, как живут студенты, сама училась. Правда, не в общежитии - у двоюродной тетки жила, но все равно знаю, в общежитие на танцы ходила, искала жениха. Никаких разговоров! Мужчина должен хорошо покушать".
А я, в общем-то, и не сопротивлялся. С какой стати... Так, для приличия. На первое был борщ с мясом, красный, как не знаю что, перчик на отдельной тарелочке... На второе - котлеты на пару, по-киевски, но, может быть, и не по-киевски. И там всякие шпроты, винегрет, на десерт фрукты - яблоки и виноград в хрустальной вазе. Как на приеме в Кремле.
Как проходят приемы в Кремле, нам рассказывал Васька Мороз, навалоотбойщик из Горловки, а в прошлом старший лейтенант. Он закончил артиллерийскую академию, и их пригласили на выпускной бал, в Кремль. Присутствовало все правительство. Речи-встречи... Служите на благо государства рабочих и крестьян... А водки - по четвертинке на брата, офицера вооруженных сил. Быстро выпили, а те, кто еще не выпил, не дают, под столом держат, не отнимать же у товарищей по оружию, на приеме в Кремле. Васька - что делать? Видит, а на другом конце стола Семен Михайлович Буденный сидит в окружении свиты. И это, уже лыка не вяжет. А Васька еще вязал... Подходит и говорит: "Товарищ маршал Советского Союза! У нас водка кончилась. А душа горит выпить за нашу советскую Родину. Помогите, чем можете".
Ну, Семен Михайлович дал команду, и на тот край, где Васька сидел, принесли ящик... "Посольской". Артиллеристы, Васькины друзья, вжарили "Посольской", и Васька больше ничего не помнил. А через два дня его из армии демобилизовали. Оказывается, они с каким-то летчиком Фурцеву стали клеить, а Никита Сергеевич приревновал. Так было или не так - своими ушами слышал. И что в основном запомнил Васька с того банкета - виноград в хрустальных вазах. А может, и не в хрустальных.
Но я отвлекся, я же - про любовь. Хотя все эти вещи тесно связаны между собой, и жена доцента прекрасно это понимала. Значит: первое, второе, третье, десерт... А из выпивки, понимаешь, торчит посреди всего этого великолепия несчастная бутылка ординарного кислого "Ркацители", 9 градусов, и то если разливали в Одессе, а не в нашем индустриальном центре. В наших кругах тонко шутили, что это вино женщины покупают для своих женских надобностей.
- А что, хорошее вино! - жена доцента говорит, увидев мою козью морду. - Я, правда, сама спиртное не употребляю...
Ага, думаю, не употребляешь - так лучше молчи. А я к тому времени, за два года на паровозоремонтном и за год в студенческой общаге, хотя и не служил в армии, - пол-литру водки спокойно принимал на грудь. И главное - держал... Я способный. И все настроение у меня сразу упало. Кисляк этот, "Ркацители", я, конечно, выпил, котлету жую без всякого, можно сказать, аппетита. Жена доцента видит такое дело - и еще что-то выставила, тоже сухое... Как же, говорит, я, дура, этого не предусмотрела, ты же мальчик еще с тем воспитанием, а я сама не употребляю.
И вот я съел все, что на столе стояло, задумчиво молчу, а жена доцента между тем уже поставила пластинку "Куст сирени". А танцевать я не умел, так, топтался, когда выпью. А что я выпил? Говорю:
- Галина Арсентьевна, а что это там у вас стоит в серванте, такая красивая, нарядная бутылочка?..
Она говорит:
- Что ты! Это настоящий французский коньяк высшей марки "Мартель"! Он, - кивнула на портрет, - из-за границы привез, когда в прошлом году ездил. Он у меня любит путешествовать.
- Ну и что? - говорю. - Сколько же ему стоять можно. Давайте - по граммулечке!..
- Нет! Нет! И нет! Он над ним дрожит, только гостям показывает. Ты что! Он меня убьет. Ты же понимаешь, я сама не употребляю. Возникнет вопрос - кто?..
Ну ясно, думаю, возникнет, а только что же делать? Мне в мои двадцать лет, какое бы босяцкое воспитание я ни получил, чтобы перейти к решительным действиям с такой дамой, в такой непривычной обстановке - в виду портрета мужа на стене, требовалось не меньше как граммов двести - не сухого... Она, видно, тоже это поняла и задумалась.
Музыка играла. Темно-красные занавески на окнах были плотно сдвинуты. Телефон отключен. Такую пропасть всяких продуктов я съел. И тогда я увидел на ее лице - чистом, красивом, обрамленном жгуче-черным перманентом прекрасных волос - злое, хищное выражение.
- Слушай, ханурик... - говорит она. - У меня есть вишня от наливки, выбрасывать было жалко. Наливку он выпил с гостями, а вишня осталась. Много! Она на тебя обязательно подействует. Я ведь тоже в деревне жила, когда была маленькая, так, бывало, мать высыпет курам вишню, они и ходят по двору как пьяные.
- Так то куры, - говорю. - Но что же делать, давайте попробуем.
Она живо исчезла, стала греметь на кухне какой-то посудой. А я посидел, посидел... Встал. Шаг у меня был бесшумный, по ковру, в носках. Подошел к серванту. Быстренько отвинтил пробку и прямо из горлышка сделал два-три хороших глотка. Глянул на просвет: бутылочка трехсотпятидесятиграммовая - я ровно половину, свою норму, взял... Завинтил, поставил, как стояла. Посуда темного стекла - не сразу и заметят недостачу.
Сел и сижу. Курю "Шипку". И даже музыка как-то сразу по-другому зазвучала. Тореадор, смелее в бой... А тут еще она принесла тазик с пьяной вишней, килограмма три. Брагой хмельной так и пахнуло. Ну, думаю, ты после моего визита дня два будешь проветривать гнездышко... Ем вишню, коньяк свое берет, кровь ударила по всем жилам. А она боком об меня трется и в глаза заглядывает: как, действует вишня или не действует? "Вот видишь, я же говорила!"
Я съел вишни с килограмм. Чувствую, созрел на подвиг, и уже портрет доцента меня не смущал. Поменьше надо ездить по командировкам... "Ну что, станцуем?" - говорит она. И ставит аргентинское танго. Я говорю: "Да что уж теперь танцевать..."
И снимаю свой импортный пиджак в яблоках. Потом рубаху с майкой.
Она закрыла ладонями лицо: "Господи, прости меня, грешную!" Сорвала со стены доцента и сунула куда-то в шкаф с книгами. И повернулась ко мне. Актриса из малого оперного театра.
Сначала мы упали прямо на ковер... Потом, немного погодя, я поел еще вишни, и мы перешли с ней в спальню.
Была уже ночь, душная, липкая ночь в конце мая, и сладкий запах цветущей акации и ночной фиалки вливался в распахнутые окна вязкой дурманящей волной. Подгулявшие мои однокашники шумной толпой возвращались в общагу. Они громко матерились под самыми окнами "профессорского дома", а я, их удачливый товарищ, такой же комсомолец, из простой семьи, лежал как король на смятых пуховиках. А жена доцента, страшная в полумраке, со впавшими щеками, прыгала на мне как зверь, еще и еще заставляя отрабатывать обед из семи или восьми блюд.
В пять утра - звенели лишь кое-где первые трамваи, - чтобы я не встретил никого из соседей, идущих на базар, она меня выставила за дверь, и я, держась за стенки, выбрался из дома.
Два дня я после этого жену доцента не видел. Занятий уже не было, так, последние зачеты перед экзаменами, где мне ее встретить? Домой больше не приглашала, хотя доцент все еще был в командировке. И тут встречаю ее в коридоре - тук-тук-тук деловито своими каблучками. Я к ней рванулся всей душой, я опять хотел в гости. Но она проплыла мимо меня, обдав холодом, как айсберг, даже не кивнула. Я долго смотрел ей вслед. Все смотрели, и я смотрел, такая была женщина. Но все смотрели просто так, не зная вкуса, а я уже был - отравлен. Какие там экзамены! Только ноги... Ее тугие ноги на тонких шпильках, стан, как груша "зимняя Мичурина" - был у нас в колхозе такой морозоустойчивый сорт, у черенка нежная, как райское яблочко, - талия и затем сильный, мощный шар под тугой юбкой. Крупновата малость, но, как говорится, любимого человека чем больше, тем лучше. Вкус у меня был солдатский.
Я бросил все дела и слонялся вокруг института в надежде ее встретить. И вот наконец встречаю, в закоулке главного корпуса, в укромном углу. "Здрасти-здрасти... - говорю, - а что это вы меня игнорируете, я, можно сказать, ночей не сплю". А она зыркнула по сторонам - никого нету - и говорит:
- Ну и сволочь же ты, мальчик!
- А что такое?
- Ты что же это наделал? - говорит. - Я тебя пригласила в дом как человека. А ты? Что морду воротишь! Что я теперь должна делать? Ну, допустим, можно армянского коньяка долить... Но ты же пробку сорвал! Там колечко такое, отпало... Он же все поймет!
Она опять глянула по сторонам - никого. И ка-ак врежет мне по морде... Искры посыпались из глаз. И пошла. Кто-то попался ей на дороге - она вежливо, с улыбками, раскланялась.
Что делать, думаю? Она права, несмотря на некоторую резкость в выражениях. Я действительно сволочь, это колечко чертово на место не поставить, догадается мужик. Убьет не убьет, но большие неприятности у Галины Арсентьевны будут. Больше в гости не позовет... Один выход - где-то точно такую непочатую бутылку достать. А где достать? Иностранцев в наш город не пускали, а кооператоров, торгующих спиртным, в те времена сажали в тюрьму. Я прикинул мои связи в высших сферах... И на другой день говорю сыну начальника I отдела:
- Слушай... Ты из приличной семьи. Папа за границу ездит. Не найдется ли у вас дома такой плоской бутылочки, французский коньяк известной фирмы "Мартель"?
- А, знаю, - говорит сын начальника I отдела. - Старик Хем - большой любитель. Но это не фирма, а название коньяка, "Мартель", "Наполеон", "Греми", виски "Белая лошадь". Эта "лошадь" - только наклейка красивая, а так точь-в-точь наш буряковый самогон. "Мартель", говоришь? Ничего особенного. Кажется, есть. Да, есть, такая зеленоватая бутылочка с черной пробкой на винту. А что?
И я воспрял надеждой! Говорю:
- Слушай, я для тебя что хочешь сделаю, я обязуюсь с тобой в преферанс "на лапу" играть, ты знаешь, как я играю, озолотимся... Только принеси ты мне этот "Мартель", бога ради! Ну, нужно! А не принесешь, - говорю, - мне тогда придется кончать жизнь самоубийством.
Кончать самоубийством, конечно, не входило в мои планы, с какой стати, если я твердо решил выйти в замминистры или, на худой конец, в секретари обкома. Сын начальника I отдела пообещал принести коньяк завтра. Попутно он сообщил, что его папаша на днях вернулся из Европы, где пребывал с некой миссией, и тоже, как и я, находится на грани стресса. Где-то там он увидел на воротах завода красочную рекламу "Полариса" - название фирмы, кто хозяин, точный адрес и сколько этих самых "Поларисов" изготовляют в год. Словом, полная информация. И теперь он не знает, кому доложить о халатности и потере бдительности тамошнего I отдела. Кстати, сын начальника I отдела говорил, что один "Поларис", выловленный нашими рыбаками где-то в районе испытаний в Тихом океане, валяется под стенкой КБ "автозавода", и показывал нам блестящую гайку от вражеской ракеты, уверяя, что она сделана из чистой платины. В химической лаборатории он капал на нее "царской водкой", но даже "царская водка" не смогла установить секретный материал американской ракеты.
Ну а я в тот же день позвонил жене доцента, вызвал ее на улицу и все объяснил, мол, она спасена, сын начальника I отдела, и все такое. Она повеселела.
- Завтра, говоришь, принесет?
- Завтра, - говорю, - точно. Зачем же я врать буду. Я же понимаю сложность ситуации.
А про себя думаю - доцент еще не приехал... И она тоже глянула на меня уже по-свойски, с нескрываемым интересом. Подумала. И говорит:
- Ну что ж, - говорит, - где наша не пропадала... Черт с тобой! В девять часов вечера - на том же месте...
- А как доцент? - говорю. - Не нагрянет?
- Нет, - говорит, - не должен. По моим агентурным данным, командировка в самом разгаре. Матч состоится при любой погоде. Только, знаешь, - говорит, - у тебя есть какая-нибудь другая обувь? А то стучишь подковами на весь дом, как лошадь. И ногти на нижних конечностях постриги...
Я сказал, что надену спортивные тапочки. А вот нижние конечности? С ними, как и с верхними, всегда такая морока, на все общежитие двое-трое ножниц, и пока достанешь... Но пообещал.
И матч состоялся. С двумя или тремя дополнительными таймами, серией пенальти, с овациями трибун, дракой на поле. Словом, на уровне мировых стандартов. Про злополучную бутылку мы вспомнили только утром, я сказал, что днем занесу, поклялся. И она опять выпроводила меня за дверь, на этот раз - в одних носках, потому что, хотя я и надел спортивные тапочки, было уже полседьмого, и мало ли что. "Там обуешься", - сказала. И я по инерции, с тапочками в руках, спустился в вестибюль "профессорского дома". Вышел, как лунатик, во двор. Птички поют... Белая акация благоухает. Солнце над крышами встает. А я как из пещеры разбойников выполз. Ноги дрожат. Бросил на землю тапочки, обулся. Распрямляю спину - передо мной доцент Козловский стоит. Как Фантомас...
Ну, организм у меня был ослаблен, хотя жена доцента вечером опять меня хорошо накормила, а поллитру я принес с собой. Да и испугался я - стоит доцент, как на портрете, только без трубки, а с чемоданом. Внимательно так смотрит. А от меня его родной женой пахнет...
Я и сомлел. Форменным образом упал в обморок, как в каком-нибудь французском романе. Помню только, мелькнуло в голове: "ВсL, выгонят теперь из института, не стану я ни замминистра, ни секретарем обкома".
И, как видите, не стал. Даже в партию не поступил, чем сейчас многие гордятся. А чего гордиться? Сказать по правде, я поступал. Все поступали, и я тоже подал заявление, когда мне стукнуло уже сорок лет. Чтобы хоть на шаг сдвинуться в своей заводской карьере с мертвой точки. Жена и дети насмехались надо мной: с высшим образованием, а всю жизнь простоял у сталеплавильной печки, не вышел в люди. Так и написал в заявлении, как все писали: "Хочу быть в передовых рядах строителей Коммунизма". У кормушки... (Этого не написал, это они сами знали.) Полгода стоял в очереди. Сначала, как известно, принимали рабочий класс, он умнее. А интеллигенция, хоть и техническая, шла уже во вторую очередь. Те, кто еще не подал заявления и с кем я водку пил, смеялись надо мной, мол, решил Ваня на старости лет делать карьеру. Мне эти насмешки надоели, я плюнул и забрал заявление. Теперь жалею, несмотря на всю нашу антикоммунистическую болтовню. Министром не министром, а каким-нибудь столоначальником наверняка бы стал, с партийным-то билетом. Хоть бы здоровье сохранил. А вступать в какое-нибудь дерьмо - люди во все времена вступали, не в то - так в это. Думаете, зачем сейчас во все эти фронты и движения сколачиваются? Ага... Опять ради всенародного блага глотки друг другу будут рвать.
И еще один поучительный нюанс моей жизни. Когда я забрал назад заявление, на меня все начальство стало смотреть как на диссидента. Лучше бы я его вообще не подавал. Тут уж если выбрал направление, надо было по нему идти, шаг влево, шаг вправо не допускался, тебя оттирали навсегда. Так вот жизнь моя честная и прошла, а гордиться или в других тыкать пальцем что-то не хочется.
Но вас, надеюсь, интересует, чем закончилась моя любовь к жене доцента. В то далекое утро, когда я упал в обморок, я в конце концов очнулся и глазам не верю. Лежу я на том самом диване, где жену доцента лобзал, в гнездышке... Портрет доцента на стене висит. А супруги с озабоченным видом хлопочут надо мной. Но один из супругов озабочен меньше, а другой больше. Доцент, в общем-то весело, говорит жене: "Представляешь, такой здоровый парень - и с катушек. Еле дотащил. Сессия, переутомился". И что-то мне из пузырька накапал. Хороший, в общем, доцент.
А жена доцента... Стоит как скульптура, халатик придерживает на груди. Другую руку прижала к горлу. А я лежу. И на нее глазами хлопаю: "Ты же говорила, что только завтра ждешь? Что теперь делать?" И тут мы с ней одновременно перевели взгляд на эту самую проклятую бутылку темно-зеленого стекла, которую так и не успели заменить. И делают же, сволочи! Плоская, слегка выгнутая, с винтовой крышечкой, а на крышечке еще слов двадцать по-французски золотыми буковками напечатано. Умеют, ничего не скажешь. У нас, правда, тоже случаются народные умельцы - на одном зернышке 350 слов благодарности товарищу Сталину написала одна дура, другой - зачем-то подковал блоху. А плоской посудины на 350 грамм во всем Отечестве не отыщешь!
Но доцент пока не видит, что заветная его бутылочка наполовину пуста, моим здоровьем занят. Пошел на кухню полотенце холодной водой мочить. Жена доцента какое-то время с непонятным выражением смотрела ему вслед. Потом вздохнула, словно мы оба, и я, и муж, до чертиков ей надоели, взяла из серванта злополучную бутылку и хладнокровно вылила в фужер весь остаток коньяка. Подумала - и вышвырнула бутылку в окно. Я так думаю, чтобы уничтожить отпечатки пальцев... Подошла и протянула фужер мне.
- Пей, сладкий мой... Ничего путного из тебя, видно, уже не получится. Ты не обижайся, мы еще встретимся с тобой, на стадионе, будешь у меня запасным...
- Ладно, - говорю, - запасным так запасным, я не гордый. Могу работать и за одни харчи.
Принял из ее рук фужер, хряпнул...
И тут в комнату вошел доцент, с мокрым полотенцем. Стоит и ничего не понимает. Я закрыл глаза, будь что будет, пускай разбираются дальше без меня. Слышу, жена мужу авторитетно говорит:
- Коньяк в таких случаях первое средство! Ничего, переживешь! А то коньки откинет, доказывай потом, что он не у меня ночевал, а муж внезапно вернулся из командировки или еще откуда, спустился с гор... Ситуация, сам понимаешь, не стандартная. Где ты нашел этого охломона?
- Да там, в садике на газоне лежал, еле дотащил.
- Ну-ну, - говорит жена доцента. - Хлипкий народ пошел... А ты, значит, бросился спасать человека? Какой ты у меня благородный!
И наклонилась ко мне:
- Ну как, полегчало, молодой человек?
Я открыл глаза и говорю:
- Полегчало. Очень хороший коньяк.
- Ну и прекрасно, - говорит, - очень рада за вас. А ну, вставай! Полежал и хватит. Вставай, вставай! И выметайся - до дому, до хаты...
Доцент пытался ее остановить, мол, неудобно, но она уже взяла власть в свои руки.
- Ты слышишь или нет! - (А я, конечно, слышу, но как-то все это неожиданно, после всего...) - Разлегся тут, нахал! В то время как весь советский народ коммунизм строит. Вставай, вставай, я не шучу! Ауфштеен! Понимаешь немецкий язык? А то могу перейти на русский. Учиться надо, а не пьянствовать и по бабам шляться. Переутомился он... И лежит, паразит, как дома! В дырявых носках! Хоть бы когти постриг, лодырь! А ты его не защищай, защитник! Ты в зеркало глянь, одни глаза остались! Ты еще мне дашь отчет, где был и с кем. А потом я тебе кое-что расскажу. Ты думал, я на тебя молиться буду? Как же, датский принц! Пожалел бедную девушку! Да черт с тобой! Катись... А я не пропаду! Я девушка бойкая!
И я понял: шел уже нормальный семейный скандал. Только я тут был ни при чем. Я встал и пошел с богом, подальше от греха. В дверях оглянулся.
- До свидания, товарищи, - говорю.
Жена доцента схватила со стола пустой фужер и запустила им в меня, еле увернулся. Словом, унес ноги.
Как там сказал классик нашей литературы: "Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов?" А другой сказал, что все счастливые семьи похожи друг на друга. С вашего позволения добавлю: "Вот и хорошо. Счастье вполне компенсирует недостаток оригинальности".
Ну а днем сын начальника I отдела принес в общежитие французский коньяк, и мы распили бутылочку в кругу друзей. Мой товарищ был немало удивлен:
- Ты же говорил, что позарез надо, до самоубийства?
- А что тут такого? - говорю. - Так захотелось французского коньяка, ну прямо до смерти. Папахену своему передай мою искреннюю признательность. Что бы мы делали без первого отдела? И неужели наступят когда-нибудь такие времена...

На страницу "Содержание"