Он был прежде всего очень добрый человек. И доброжелательный. Это не одно и то же. Добрых людей в театральной среде достаточно много. Доброжелательных - единицы. Это те, кто не завидует успехам коллег. Владимир Константинов умел искренне радоваться успеху актера, режиссера и даже (о, как это трудно!) своего коллеги драматурга.
Володя не переоценивал своего драматургического таланта, понимал дистанцию между собой и, скажем, Александром Володиным, которым искренне восхищался.
Константинов был невероятно общителен. Он видел до своей болезни абсолютно все, что выходило на театральные подмостки города, смотрел всех гастролеров. Вечером он ежедневно делился со мной своими впечатлениями по телефону. Я, как правило, не смотрел ничего. Его информации хватало мне вполне.
Ах, как же не хватает мне теперь этих ежедневных телефонных бесед! Всегда веселых, темпераментных и обязательно очень добрых. Круг его интересов был ограничен театром. Пожалуй, только футбол и шахматы (он превосходно играл в ту мудрую игру) могли отвлечь его от театральных тем.
Он был невероятно жизнелюбив и свою долгую, мучительную болезнь переносил с редким мужеством. Навещая его в больнице, часто я вынужден был делиться с ним театральной информацией и, будучи недостаточно информированным, многое дофантазировал. Он понимал это, но охотно прощал. Нам всегда было друг с другом интересно.
Его любили в городе. Очень любили. Володя никогда не сделал ничего дурного никому, кроме самого себя.
Вот я и подошел к самой деликатной теме своих воспоминаний. Нет понятия - «писатель Константинов». Есть «Константинов и Рацер». Срок этого поистине уникального соавторства невероятен. Сорок лет! Это больше, чем Ильф и Петров и братья Ганкуры вместе взятые. Отделить творчество одного соавтора от другого трудно. Когда я попытался однажды это сделать публично, Володя категорически запретил. Более того. После отъезда Бориса Рацера за границу, отъезда, пережитого Константиновым очень болезненно, он сделал по моему заказу ряд стихотворных работ самостоятельно. И все равно в заголовке стояло «Рацер и Константинов». Володя был человек редчайшего благородства, знавший цену дружбе, обладавший таким редким сейчас умением дружить.
Я достаточно подробно разобрал, как умею, творческую деятельность соавторов, их совместный путь театральных, эстрадных и кинодраматургов в своей книжке «Записки старого сплетника». Кратко повторю, что самой сильной стороной их творчества были стихи для пьес и фильмов, тексты песен, эпиграммы и поздравительные спичи в стихах. Лучшей их недооцененной пьесой считал и считаю «Пенелопу». Сейчас же хочу вспомнить то, что не знает никто.
Редко, очень, очень редко Володя Константинов писал стихи не по
заказу. Чрезвычайно аккуратно собирая в папки и даже переплетая
написанное по заказу, он не хранил своих случайных лирических
набросков, а это, смею уверить, была подлинная поэзия. Достаточно
вспомнить стихи на смерть любимого пуделя, где он называет Тишу
- «мой третий сын, мой первый внук». Вся его доброта, о
которой я готов говорить без конца, - в этих стихах. Он умирал
долго и мучительно. И не только физически. Он был, что
называется, невостребован. Оригинальных пьес он один не писал, да
и понимал, что их время прошло. Он перелицовывал классику. Тирсо
де Молина, Гауптмана, Нушича. Сокращал, переписывал, вставлял
стихи. В последний год жизни у него появилось
неведомое раньше чувство раздражения к «инакомыслящим»
драматургам: Коляде, Петрушевской и даже к самому Антону
Павловичу Чехову, особенно к «Чайке». Впрочем, в хорошие
минуты, а их становилось все меньше, он сам смеялся над своей
неприязнью, оправдываясь уважением к Людмиле Разумовской.
Боже, как же не хватает его юмора, веселья и прежде всего всепоглощающей доброты в наше невеселое, недоброе время!
Александр Белинский
Большую часть своей жизни я прожил совершенно не театральным человеком, посещал театры от случая к случаю, видел какие-то совершенно невозможные опусы и был уверен, что я и театр - вещи несовместные. К слову сказать, эта уверенность вновь все настойчивее посещает меня, но это уже горький опыт современного драматурга.
В памяти жили всего несколько спектакле, естественных и хороших, смотреть которые было наслаждением. Одним из таких немногих спектаклей была «Ханума» в Большом драматическом и ее частые телевизионные повторы. Автор пьесы - Церетели. И только много позже я узнал, что авторами на самом деле были Б.М.Рацер и В.К.Константинов. Как в случае с «Гамлетом» - история Саксона Грамматика, автор В.Шекспир.
Поэтому на свою первую встречу с Владимиром Константиновичем как с руководителем студии драматургов при петербургском СТД я шел с неким трепетом, освежая в голове собирательный образ маститого драматурга - что-то среднее между Симоновым и Радзинским.
В кабинете Галины Исааковны Клих сидел бодрый мужчина, с виду совершенно простой человек, без всяких выкрутасов и фанаберии, с очень живыми и очень доброжелательными глазами. Вот эти доброжелательные глаза и остались у меня в памяти как главная и отличительная особенность Владимира Константиновича. И еще голос, сочный, выразительный, спутать его по телефону было невозможно.
Пьесы Владимир Константинович читал очень быстро, еще в метро, и тут же звонил автору и высказывал свое мнение. Это была чуткость, стоившая многого. Только авторы пьесы, неделями ждущие отрицательного отзыва завлита, могут понять, что такое мгновенный профессиональный отклик на твое родное, еще теплое детище. Ругани в отзыве Константинова не было никогда или почти никогда. Он очень деликатно относился к авторскому праву и душе, проводя свой разбор. Хорошего он не упускал никогда, о плохом говорил, но не обидно, подсказывая возможные исправления.
Если пьеса вызывала его полное одобрение, тут же развивалась кипучая деятельность - звонил телефон, вызывались режиссеры, ставились ультиматумы, и иногда свершалось маленькое чудо - пьеса попадала на сцену. Со мной, правда, такого чуда не произошло, но это уже не по вине Владимира Константиновича.
Когда он серьезно заболел, он изменился внешне - похудел, побледнел, но голос и, главное, дух его не изменились. Он не собирался уходить в болезнь, почти каждый день около десяти утра раздавался звонок, и совершенно бодрый голос вопрошал: «Ну, как дела?» Я навестил его в больнице, ему предлагали отдельную палату, он скромно пошел в общую и первые три ночи в полубессознательном состоянии просидел в коридорном кресле. И об этом он рассказывал с юмором. Он, как ребенок, страдал от ограничения в жидкости: «Я всю жизнь был отчаянным водохлебом!» А я, дурень, принес ему в подарок арбуз.
Конечно, иногда печаль прорывалась наружу, и глаза выдавали ее. Но голос оставался таким же сочным, юмор мгновенным, отношение к ученикам - самое доброжелательное. Ставились премьеры, шли юбилейные спектакли - театральная жизнь кипела. И в самый разгар этого кипения раздался телефонный звонок - Константинова больше нет.
Театроведы потихоньку зашевелились - настало их время, время изучения творческого наследия одного из двух плодовитейших драматургов России. «Феномен Константинова-Рацера». Или что-то еще в этом роде. Владимиру Константиновичу теперь уже все равно, он уже далеко, и кому-то другому скрашивает жизнь своим неповторимым юмором. Студийная стайка драматургов осиротела, но не разбежалась. Пишут пьесы, читают друг другу, спорят.
Очень не хватает Владимира Константиновича.
Игорь Шприц
Последние стихи (к пьесе И.С.Тургенева «Провинциалка»)
Над Невою полусонной
Весь в огнях пылает зал,
Экипажи, фаэтоны
Собираются на бал,
Где вовсю гремят оркестры,
Где гавот сменяет марш,
Где вдоль стен стоят невесты
В окружении мамаш.
Бал петербургский, яркий и бурный,
Сердце, музыкой взятое в плен,
Сколько лорнетов,
Сколько корнетов,
Сколько признаний и сколько измен!
Из «Пенелопы»
Это было в Древней Греции,
Там, где небо голубое.
Там, где жили люди грешные
И безумные герои,
Где была война Троянская,
Где родился Одиссей,
Где свои он начал странствия
По волнам пяти морей...
Из актерского монолога на капустнике:
Искусство наше вечное,
А слава быстротечная,
Завянут все премьерные цветы.
Не надо думать смолоду,
Что ты уже Ермолова,
Ермоловы не знали суеты...